Ce que je vais raconter de ma première nuit de New York fera sourire les Américains;
aussi bien est-ce dans ce but que je l'écris. Dans un livre du merveilleux Rudyard Kipling,
je me rappelle avoir lu les épouvantes du sauvage Mowgli la première fois qu'il coucha
dans une cabane close: l'impression de sentir un toit au-dessus de sa tête lui devint bientôt
si intolérable, qu'il fut obligé d'aller s'étendre dehors à la belle étoile. Eh bien! J'ai presque
subi cette nuit une petite angoisse analogue, et c'étaient les gratte-ciel, c'étaient les grandes
lettres réclames au-dessus de moi, c'étaient les grands tonneaux rouges montés sur leurs
échasses de fonte; trop de choses en l'air, vraiment, pas assez de calme là-haut. Et puis, ces
six millions d'êtres humains tassés alentour, ce foisonnement de monde, cette superposition à
outrance oppressaient mon sommeil. Oh! Les gratte-ciel, déformés et allongés en rêve! Un en
particulier (celui du trust des caoutchoucs, si je ne m'abuse), un qui surgit là très proche, un
tout en marbre qui doit être d'un poids à faire frémir! Il m'écrasait comme une surcharge, et
parfois quelque hallucination me le montrait incliné et croulant...
C'est dimanche aujourd'hui; le matin se lève dans une brume lourde et moite; il fera une
des chaudes journées de cette saison automnale qu'on appelle ici «l'été indien». Sur New
York pèse la torpeur des dimanches anglais et, dans les avenues, les voitures électriques
ont consenti une trêve d'agitation. Rien à faire, les théâtres chôment et demain seulement je
pourrai commencer à suivre les répétitions du drame qui m'a amené en Amérique. Mais dans
le voisinage, tout près, il y a Central Park, que j'aperçois par ma fenêtre, avec ses arbres déjà
effeuillés; j'irai donc là, chercher un peu d'air et de paix. | Рассказ о том, как прошла моя первая ночь в Нью-Йорке, вызовет у американцев улыбку; да, я пишу и ради этого тоже. Помню, как тревожно было герою чудесной книги Редьярда Киплинга — дикому Маугли, когда он в первый раз лег спать в хижине: ощущение крыши над головой ему быстро стало до того невыносимо, что он выбрался на волю и растянулся под открытым небом. Так вот! Этой ночью и меня почти охватило подобное смятение: небоскребы, огромные буквы реклам надо мной, гигантские красные баки на чугунных стойках… слишком много всего в воздухе, слишком неспокойно в небе. А еще эта толпа из шести миллионов человек вокруг, эта непомерно разросшаяся людская масса, мешавшая мне спокойно спать. О! Череда искривленных и бесконечно длинных небоскребов во сне! Особенно один (кажется, здание треста резиновых изделий), что внезапно вырастает рядом: мраморная громада, от веса которой бросает в дрожь! Он давил меня своей тяжестью, а иногда мне виделось, что он кренится и рушится… Сегодня воскресенье, утро окутано тяжелым и влажным туманом. Начинается один из теплых осенних дней; это время года здесь называют «индейское лето». Нью-Йорк впал в унылое оцепенение воскресного дня, и даже электромобили на время прекратили оживленную суету на улицах. Делать нечего, театры закрыты, и только с завтрашнего дня я смогу присутствовать на репетициях драмы, которая и привела меня в Америку. Но из моего окна виден расположенный по соседству, всего в двух шагах, Центральный парк с его уже облетевшими деревьями; туда я и отправлюсь, чтобы глотнуть воздуха и обрести умиротворение. |